Панфилов Глеб и Червинский Александр. Тема

Опубликовано в «Искусство кино» №12 за 1986 г.

[скачать сценарий]

Глеб Панфилов — режиссер, сценарист. Окончил Уральский политехнический институт и Высшие режиссерские курсы в 1966 году. Автор фильмов «В огне брода нет», «Начало», «Прошу слова», «Валентина», «Васса», «Тема».

Александр Червинский — сценарист. В 1961 году окончил Московский архитектурный институт. Один из драматургов фильма «Неуловимые мстители». Автор сценариев картин «Исполняющий обязанности», «Верой и правдой», «Блон­динка за углом» и других. Известен также и как театральный драматург, его пьесы «Из пламя и света» и «Счастье мое» широко идут в театрах страны.

Публикуемый ниже сценарий Г. Панфилова и А. Червинского «Тема» мы ре­шили предварить беседой главных создателей фильма — Глеба Панфилова, Александра Червинского, Михаила Ульянова. К сожалению, Инна Чурикова принять участие в разговоре не смогла, поскольку была занята на съемках в Венгрии.

 

Г. Панфилов. Разговор о сценарии — это, по сути, разговор о самом филь­ме, и я рад, что нам представля­ется такой случай. Мы ведь не успели обменяться мнениями на премьере «Темы», которая состоялась в Доме кино 17 июня 1986 года с опозданием на семь лет. Думаю, я не ошибусь, если скажу за всех: посмотрев карти­ну сегодня, мы были озадачены. Ведь времена меняются, меняется и вос­приятие.

Конечно, я надеюсь, что наш фильм вызовет живой отклик зрителей, осо­бенно тех, кто увидит его впервые. Кинематографисты в основном смот­рели «Тему» во второй, а то и в третий раз. Интерес был специфиче­ским и отчасти подогревался профес­сиональным желанием сравнить впе­чатление семилетней давности с ны­нешним. А для меня к этому приме­шивалась горечь: я ведь смотрел на экран, как мать смотрит на собствен­ное дитя. И не мог не чувствовать, что многое поблекло, померкло, по­тускнело... Многое уже не покажется открытием, как мы надеялись, пото­му что «заимствовалось» за эти годы на экране, и неоднократно.

В искусстве остается только сделан­ное по-настоящему, не на один день — то, что называется художественным. Злободневность «Темы», я считаю, во многом утеряна, а вот актуальность — увы! — нет. Лучше бы ушли в прош­лое те проблемы, что волновали нас, а моральный смысл их стал бы до­стоянием пусть недавней, но все-таки истории. Но раз уж этого не произо­шло, я думаю, что картина и теперь будет смотреться современно.

А. Червинский. Если бы мы начина­ли этот фильм сегодня, сценарий был бы во многом другим. Мы измени­лись, тем более что в эти годы рабо­тали над новыми картинами.

И все же я уверен: сам фильм, его содержание совершенно не устаре­ли. Фильм снят о самом главном: всерьез ли мы живем, всерьез ли отно­симся к самим себе? Об этом я думал и тогда, когда работал (признаюсь, с наслаждением), и сейчас. Сейчас, на­верное, даже больше. Есть, на мой взгляд, в проблематике картины такие аспекты, которые именно теперь-то и стали значимы, принципиальны.

Вот что я имею в виду. Наступило сложное время. Такое, когда по-разно­му проявляются люди. Словами, ко­торые мы раньше говорили только самим себе, теперь мы обращаемся друг к другу. А когда все люди — и правдивые по природе своей, и лжи­вые — беспрерывно и демонстративно говорят о правде, это не вызывает ни уважения, ни доверия. Это даже чревато опасностью: слова теряют ценность, то есть содержание. Так одни кумиры могут смениться други­ми. Будет страшно, если «Тема» сейчас превратится (а такая тенден­ция явно намечается) в некую, так сказать, официально объявленную классику. Ведь направлена она имен­но против этого. Самое печальное было бы, если бы решили, что «Тема» всего лишь опередила время, а мы подхватили то, что носится в воз­духе. Это картина не только социаль­ная и публицистическая. Это правда о нас самих.

М. Ульянов. Казалось бы, история одного писателя и еще нескольких людей, о которых снята картина, локальна. Но она исследует механизм человеческой гибели. Гибели во лжи, в продаже своего «я», в уступках своей совести и компромиссах. А эта тема и не локальна, и не поверхностна. Она глубока  и  социально  очень  крупна.

Я позволю себе напомнить, с чего мы начинали. Когда приступали к съемкам, я видел, как мучительно колебался режиссер, выбирая актера на главную роль. И был неподдельно удивлен, когда Глеб Анатольевич предложил пробоваться на роль Ки­ма Есенина мне. Все-таки незадолго до этого я играл Егора Трубникова в «Председателе», Дмитрия в «Брать­ях Карамазовых»... А тут — не то са­тирическая, не то ироническая исто­рия, герой-писатель выведен насмеш­ливо, едко. А иное, вроде монолога «Край мой родимый, край...», просто ошарашивало. Читатель сценария или зритель, наверное, тоже будет ошара­шен. Но сам сценарий мне понравил­ся, а от работы с таким режиссе­ром, как Панфилов, конечно, не отка­зываются.

Потом я понял, почему Панфилов так боялся ошибиться в исполнителе главной роли. Ведь это значило бы ошибиться во всем фильме.

Поначалу мы никак не могли найти общую точку зрения на нашего героя. Я видел в нем единичное явление, эдакий фрукт определенного вкуса, а Панфилов — целый срез жизни. Он хотел вскрыть целую корневую систе­му явления «есенинщины».

Надо сказать, споров у нас не было. Постепенно и я проник в режиссер­ский замысел и понял, что предло­женный материал многозначен и од­новременно конкретен. Например, то, что герой именно Ким, именно Есе­нин — очень точное социальное свидетельство. Это человек определен­ного поколения, обозначенного его именем. Он родился на здоровой, крепкой «земной» поверхности, почве. Допуская мелкие компромиссы, он «уступил» свое творческое кредо, по­степенно превратился в «Есенина» — жалкое подобие, слепок, тень писате­ля. Не случайно Юрий Нагибин (пом­ните ту «Кинопанораму», где шла речь о «Теме»?) отнесся к картине снисходительно, но, в общем, обидел­ся  за  свой  писательский  «цех»...

Зря писатели обижаются, ведь на самом деле «есенинщина», к сожале­нию, бытует не только среди них. С таким же успехом можно сказать

с экрана и об ученых, которые изобре­тают кукиш в течение многих лет и претендуют на то, что идут в ногу со временем и соответствуют требова­ниям действительности. Или о других деятелях, которые заняты тем, что де­лают вид. Об этом, кстати, у нас сейчас принято говорить очень откро­венно, впрямую.

А. Червинский. И все-таки Ким Есенин — именно писатель. Другое дело, что картину мы задумывали как рассказ в первую очередь о самих себе. Не о каком-то единичном дурном писателе, которого мы решили изобра­зить в сатирических красках, а о соб­ственном душевном состоянии.

Г. Панфилов. Поговаривают, будто наша картина «антиинтеллигент­ская». Но почему? Разве Саша Нико­лаева — не интеллигентка?

Как вы помните, фильм начинается с надписи, сообщающей о том, что все события и лица вымышлены, всякие совпадения случайны. Этим мы хоте­ли подчеркнуть, что у нас нет конкретного прототипа Кима Есенина. Это, скорее, наше, авторское, пред­ставление о некоем явлении, которое Михаил Александрович сейчас назвал «есенинщиной». Нагибин, как он ска­зал с телеэкрана миллионам людей, не знает таких писателей. И Евту­шенко тоже удивлялся: где это мы видели такого писателя? А вот Евге­ний Иосифович Габрилович во время обсуждения сценария ответил одному обидевшемуся за Кима Есенина писа­телю: «Дорогой мой, не обижайтесь, ради бога, это не про вас написано, а про меня!..»

Между прочим, именно Евтушенко предрек мне судьбу картины, какой она сложится, если я не изменю «направления отъезда» Бородатого, которого играет Любшин. Не понрави­лось ему и то, что в центральной для этого героя сцене Любшин пока­зан только со спины, нет его крупно­го плана. С моей же точки зрения, отсутствие крупного плана у Любши­на необходимо прежде всего худо­жественно. Потому что я хотел пока­зать не одного конкретного человека,

а целый ряд людей, оказавшихся в столь драматической ситуации. Это для меня принципиально: явление мо­жет быть представлено в обобщенном виде, если при конкретности содержа­ния сохранить меру неконкретности в его изображении. Так ведь и с Есе­ниным. Пусть не обижаются писате­ли, нет среди них таких, они все умнее, честнее, талантливее, принци­пиальнее. Это мы о себе говорили, о нас...

А. Червинский. Да ведь любой «цех» обижается, когда о нем снимают фильм, если только он не докумен­тальный. Даже когда авторы настрое­ны совершенно доброжелательно. Это проверено: кинематографисты тоже обижаются, когда о них пишут рома­ны и повести. Всегда говорят: не по­хоже — и все тут! То есть уподоб­ляются людям, от искусства дале­ким — пожарным, милиционерам, торговым работникам, еще кому-ни­будь, — тем, для кого вопрос: «Да где вы видели?!» — и есть аргумент против. Но ведь есть еще законы ис­кусства! И в фильме, по-моему, соблю­дена мера условности в достоверном изображении профессии.

Важно вот что. Писатели в Рос­сии — это не просто «цех». Эта профессия исторически отличается у нас от любой другой. Писатель в Рос­сии — это совесть народа, его слу­шают, ему доверяют, ему верят.

Но одно дело — объективная со­циальная роль, а другое — мнение о самом себе. И что же, мы не знаем таких, кто обмирает от звуков собст­венного голоса, любуется своими реча­ми и поступками, претендует на зна­ние  истины  в  конечной инстанции?

М. Ульянов. Беда, наверное, в том, что писательство, литература стали расхожей профессией. Вот был в Туле один Толстой, а теперь целая писа­тельская организация.

А. Червинский. Толстой всю жизнь мучительно страдал от собственного несовершенства, от невозможности из­менить этот мир. А у нас они все на свете ведают.

М. Ульянов. Нет, это все-таки звучит слишком категорично. Немало и у нас писателей, чьи слова, действия, творчество именно и выражают время, ту боль, которую несет оно с собой. Кто же сравнит Распутина, Астафье­ва, да и многих других, с Кимом Есениным?

А. Червинский. Верно. Или Айтма­това, который растет от романа к ро­ману, которому далеко до самоуспо­коенности, который чувствует боль как свою собственную...

Г. Панфилов. В этом споре, как мне кажется, нет противоречия. По­вторюсь: мы не хотели показывать какого-то определенного человека с именем-отчеством и фамилией. Нашей целью было раскрыть явление. Это и есть внутренний нерв картины. Имен­но он связывает ее с современ­ностью. Ради него мы вкладывали в «Тему» наш труд. Ради него, через семь лет дождались премьеры.

М. Ульянов. Ким Есенин затра­гивает не только писательский, но — много шире! — социальный синдром. Это картина про человека, который хочет казаться лучше, чем он есть, не отставать от времени, внешне соответствуя ему. «Казаться», а не «быть», отстаивать и пы­житься — вот о чем эта картина, и в ней прямо говорится: явление очень опасно.

Проблема эта сейчас, когда мы разгребаем авгиевы конюшни (Геркулесов, правда, маловато, но ведь разгребаем же!), представляется бо­лее чем актуальной, и схвачена она точно. Несколько лет назад это был глас вопиющего в пустыне, а сейчас это картина-борец, направленная пря­мо против того, с чем сегодня борется партия, народ, жизнь.

Г. Панфилов. Художник вообще не должен идти на компромиссы. Для меня «Тема» — часть жизни.

А. Червинский. Тогда закономерен такой вопрос: если бы вы, Глеб Анатольевич, заранее знали в тот самый период, как сложится судьба •фильма «Тема», стали бы вы его снимать?

Г. Панфилов. Да. Безусловно.